н а ч и н а я  с   х х  в е к а

Елена МЕДКОВА

Анатолий Зверев

Автопортрет как жизнь в искусстве

На протяжении всей своей жизни Зверев писал автопортреты, женщин, детей и зверей. Мужские портреты смотрятся как иные воплощения или вариации духовной энергии самого художника.

Изредка то здесь, то там появляется одинокая фигура Дон Кихота. Неприкаянный рыцарь, нелепый и одержимый, слабый и всесильный одновременно, творящий мир по своим меркам и имеющий смелость верить, что «художник воспринимает в качестве реального только то, чем он сам является в момент творчества» (Х. Розенберг) — своеобразное alter ego Зверева.

Живописная стихия волны появляется в самом начале творчества художника («Волна», 1954), чтобы в конце захлестнуть его полотна хаосом цветовых пятен, брызг краски, энергией чистой живописи («Композиции» 1980-х). Женщины, дети и животные притягивали художника своей природной чистотой и незамутненностью. Их души для него были подобны белизне холста, которая, в свою очередь, сродни непроявленности абсолюта Дао, космической творящей Пустоты, бесконечного становления Пути в дзен-буддизме. Приверженность идеям восточной философии объясняет многое в жизни и творчестве Зверева, но не все, так как всегда надо держать в уме трагедию индивидуализма западного человека ХХ века. «Автопортрет» 1962 г. — характерный пример соединения традиций национального романтизма с идеями Востока.

На наших глазах светящееся марево белого света местами сгущается в неровный абрис профиля, перетекающего в трехчетвертной поворот. Становящаяся синева глаз и черная тьма волос как мимолетная тень. Ее так легко смахнуть одним движением черенка кисти, которым Зверев, царапая живописный слой, моделирует объем. Краска легко соскальзывает в самых, казалось бы, затененных местах, в которых внезапно обнаруживаются светящаяся каллиграфическая вязь инициалов «АЗ» и даты. Иероглифический танец букв и цифр вплетается в орнаментику мазков и широких росчерков кисти, которые воспринимаются как воплощение чистой энергии непрекращающегося движения. То, что было порождено белизной как материя, возвращается в ее же лоно как энергия. Зритель является свидетелем появления мимолетной ряби на поверхности вечной Реки — Дао. Посредником соединения мгновения и вечности становится взмах руки художника, непосредственность его жеста.

В этой части совпадение мироощущения Зверева с принципами древних китайских мастеров возможно. Но далее начинаются расхождения. Дзен-буддистская доктрина требует полной отрешенности художника от всего личного и сиюминутного, он должен уподобиться полому тростнику, транслирующему абсолют бытия. Его жестом руководит вечная, безличная субстанция. А в жесте Зверева — жар чувства индивидуума, сжигающего свою душу в топке неистового духовного поиска. Энергичный разворот на зрителя, резкий контраст света и тени на лице, требовательный взгляд, одновременно самоуглубленно невидящий и пронзительно всепроникающий, романтическое своеволие спутанных волос и стягивающий, ограничивающий свободу движения шарф, мучительное удержание цельности над бездной кромешных противоречий — все это было однажды в автопортрете юного О. Кипренского и все это будет с неизбежностью повторяться, как и «проклятые вопросы» русской романтической традиции в бытии нации.

В автопортрете Зверева спрессовались образы «лишних людей» всей русской литературы, начиная с Печорина. Язвительный ум в соединении с тонкой душевной организацией до предела обостряет чувства, с одной стороны, и невыразимую тоску по «неразложимому остатку бытия» (К. Гринберг) — с другой. В поисках выразительных возможностей для более полной и непосредственной передачи индивидуального чувствования Зверев обращается к возможностям восточного искусства и даже находит в нем что-то большее, чем технические приемы. Его работы обладают невероятной привлекательностью потому, что в каждой из них содержится искомый «неразложимый остаток бытия» в формуле непосредственного впечатления. Но цена поиска непосильна для отдельного индивидуума, каковым является современный человек.

Слияние с абсолютом дарило древним художникам неисчерпаемый источник энергии, творческой и жизненной. Современная индивидуалистическая культура замыкает художника на себя, и он сгорает на костре собственного творчества, вынужденный прибегать к внешним, а не внутренним стимуляторам вдохновения. Автопортреты Зверева — это ежеминутная и вечная борьба с неблагосклонной и жестокой судьбой, со сгущающейся тьмой за свет в себе и в мире, как он сам сказал о себе в своих стихах:

маленькое
выпачканный
жалкий
слабый
и горбат
и темен
весь осмарканный
запачканный
и вялый
изнуренный
голоден
больной
истощен
избит
и проклят
изнасилован
и туп
точно труп живой
что тень забора
забран
выброшен
измучен
он бродит
спит не спит
и хнычет что-то
тихо шевелит губа его
смотрит
странно улыбаясь
алкоголиком зовут его
тенью слабою
скользящий
мимо полных и изящных
мимо ящиков пустых
он проходит
бог прости

Как художник А. Зверев (1931–1986) относится к послевоенному поколению, однако патетический дух времени трансформировался в нем очень своеобразно — в неутолимую жажду свободы во всем, всегда и везде. Его жизнь превратилась в сплошной вызов — здравому житейскому смыслу, корпоративному духу, господствующим эстетическим вкусам. Неспособность жить по правилам и в мире, и в самом себе обернулась для него нескончаемым жертвоприношением, подвижничеством, а ярко выраженный индивидуализм и обреченность живописи — причудливым мифом советской действительности.

Незадолго до смерти в интервью, данном фотографу С. Борисову, на вопрос: «Как ты жил?» – он ответил: «Я никогда не жил, я существовал, Жил я только среди вас».