Решетка со львами

Высоких гор хребты сотрутся,
Столпы порфирны распадутся,
Престанет океан кипеть;
А что былинку оживляло,
Леса и волны составляло,
Сия всеобщая душа
Жить будет, узы разреша.

Михаил Херасков

Концерт был в разгаре. Где-то там, за глухими стенами, клубилась неслышимая предвесенняя Тверская. По мокрому черному асфальту гигантскими жуками проносились троллейбусы, мелкими водоворотами завихрялась толпа, поддаваясь неодолимому соблазну суетности.

Не то было здесь. Утонченно-нежные, чуть дребезжащие звуки клавесина перепархивали по длинному залу, достигали розовых колонн и, обвивая их, устремлялись к сводчатому потолку, исполненному крылатых амуров и нимф, лишенных земного притяжения.

В самых звуках, как будто долетевших из глубины двух веков, была заключена идея робронов, негнущейся серебряной парчи в райских цветах и пудреных причесок.

Концерт шел в южном крыле (единственном, сохранившем прежнее убранство) Музея современной истории России, известного ранее как Музей Революции, бывшего еще того ранее московским Английским клубом, а до этого дворцом Разумовских, а прежде того... Впрочем, ученые знатоки архивов могут проследить историю домовладения едва ли не до Ивана Грозного и отца его Василия III и еще ранее, еще глубже во тьму столетий.

Есть здания, словно олицетворяющие историю. Точнее, они сами состоят не из кирпичей, дерева и штукатурки, а из материализованной истории. Архитектуру называют застывшей музыкой. Что ж, может быть. Но еще верней, что это – застывшая история. Как религиозные люди говорят о намоленных иконах или храмах, так можно говорить и о старинных домах, где не молитва, но прежняя жизнь, сгустившись, пропитала стены, и когда этот сгусток истории почему-либо покидает их – дом перестает существовать.

Не станем забираться слишком глубоко в катакомбы “культурного слоя”, а шагнем сразу в конец XVIII столетия, когда участок земли у прежних владельцев приобрел человек положительный и в чинах Александр Матвеевич Херасков. А через несколько лет, в 1780 году возвел на своей земле двухэтажные каменные палаты. И хотя был он древнего валашского рода и предки его, перейдя на службу к Петру Великому, были пожалованы пятью тысячами душ в Малороссии, фамилию сию более всего прославил не кто иной, как родной брат владельца дома – Михаил Матвеевич Херасков, известный российский стихотворец, масон и преданный друг Николая Ивановича Новикова. Служебная же деятельность его в течение 39 лет, то есть большую часть жизни, была посвящена Московскому университету, коего в конце своей карьеры он был куратором.

Предполагается, и с большой долей вероятия, что Михаил Матвеевич не только часто бывал, но и подолгу живал в доме брата на Тверской. И более того – легенда говорит, что именно здесь он писал свою знаменитую в ту пору “Россиаду”, поэму о покорении Иваном Грозным Казани.

Последние ноты отзвучали, нежный звон замер. Музыкант поклонился без улыбки навстречу аплодисментам. Огни в зале угасали, публика перетекла в вестибюль и далее, в сырую мглу вечерней улицы. Дом затих в сгущающейся мгле.

 

Тьма сгустилась, поднялся сырой туман, и фонари подъехавшей кареты светили тускло. Слуга откинул подножку. Фигура в темном длинном плаще ступила на мощеный двор.

– Не жди, я здесь заночую.

Слуга молча поклонился, вскочил на запятки. Копыта глухо процокали – и все затихло.

Херасков миновал переднюю, где старик-швейцар дремал на стуле. Брат из гостей должен был воротиться поздно. В комнатах никого не было, и Херасков прошел в кабинет. Затеплил свечу.

Давно ли здесь он встречал любезного друга Николая Ивановича, с кем вместе основал масонскую ложу “Гармония”, просматривал издания университетской типографии, кои должны были, по мечтаниям друзей, сеять просвещение в умах и смягчать нравы, научая, как самого себя совершенствовать. А теперь Николай Иванович в Шлиссельбургской крепости, масоны московские трепещут, ожидая, на кого еще обратится гнев государыни. И хотя за Хераскова заступился Гаврила Романыч Державин чрез фаворита императрицы Платона Зубова, все же береженого Бог бережет. Следовало поуничтожить, ежели какие еще оставались, бумаги, книги, да уж и знаки масонские.

 

В те дни прекрасная Франция в своем европейском далеке с веселой жестокостию распевала: “Аристократов на фонарь!” – и гильотина работала без устали, но все это достигало России отдаленными раскатами грозы, и дом на Тверской еще не подозревал, что какая-нибудь революция может докатиться и до него. Пока что заканчивалась херасковская страница в его истории. Поэт Херасков тихо доживал свои дни в другом доме, на тогдашней окраине Москвы, почти за городом. После смерти брата, в последний год XVIII столетия дом перешел в собственность семейства Мятлевых (кстати сказать, сын нового владельца, Иван Петрович Мятлев, стал впоследствии известен своей шуточной поэмой “Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границей, дан л’этранже”).

У Мятлевых в 1806 году усадьбу и дом купил племянник многолетнего фаворита и, как говорят, тайного морганатического супруга императрицы Елисаветы Петровны Алексея Разумовского. Лев Кириллович Разумовский обладал несметным богатством – в этом ему посодействовали и дядя-фаворит, и сама государыня-императрица. Да и матушка нового владельца была богатой наследницей и дальней родственницей царицы. Лев Кириллович был душка-военный, храбрец, просвещенный любитель прекрасного и кумир женщин. Сражался под началом самого Суворова, живал за границей, а когда начинал военную карьеру в лейб-гвардии Семеновском полку, к нему на гауптвахту во время дежурств то и дело приносили записочки на тонкой бумаге, от которых за версту благоухало дорогими духами.

Водворившись в доме на Тверской, граф Лев Кириллович, нимало не медля, начал давать превеселые балы и маскарады. Плясала на них “вся Москва”, хотя и шушукалась, что граф женился на женщине, разведенной с первым мужем-самодуром, а это в те времена почиталось совсем не comm il faut. Но графу досужие разговоры были нипочем, а семейное счастие с любимой женщиной всего дороже. Покончил с этими пересудами сам Александр I. Будучи в 1809 году в Москве, он на бале подошел к Марии Григорьевне Разумовской, прилюдно назвал ее графиней (а не княгиней – по первому мужу) и пригласил на полонез. После чего все те, кто ранее от графини отворачивался, немедленно к ней повернулись.

При Разумовском дом достиг своего полного архитектурного расцвета. Лев Кириллович украсил его книгами, картинами и статуями. А поскольку, как все Разумовские, был любителем садов, то не ограничился только усовершенствованием обширного парка, примыкавшего к дому, и каскада прудов (воспоминание о последних дошло до наших дней лишь в названии Трехпрудного переулка), но завел у себя первый в Москве зимний сад. А главное – затеял перестройку дома, превратив его в просторный и нарядный дворец, поглотивший и вобравший в себя прежнее строение. Строительство прервала война 1812 года.

Наполеоновские войска вступили в Москву, и город словно взорвался пожарами. Пламя гуляло по оставленной жителями столице. Ветер разносил искры и горящие обломки от одного двора к другому, огонь поспешно перекидывался от одной улицы к другой, еще не затронутой пожаром. Деревянные заборы тлели, а затем внезапно вспыхивали, как сухая солома. Огненные языки, подобно солдатам-мародерам, подкрадывались к опустелым жилищам, нападали из-за угла – и вдруг вся стена оказывалась охваченной жаром, от которого со звоном лопались и осыпались цельные стекла.

Пожары были столь непомерны и неостановимы, что приближенные уговорили Наполеона перебраться из Кремля в Петровский путевой дворец, бывший далеко за чертою города.

Пламя опаляло деревья в парке дворца Разумовских, почерневшие и свернувшиеся листья дождем осыпались на обугленную траву. И все же парк оказался спасением: дом на Тверской уцелел при пожаре. И даже почти не пострадал от нашествия. Вот только в гостиной наполеоновские солдаты устроили скотобойню, видимо, не найдя для сего занятия более подходящего места.

Когда русские войска вступили в Париж и война вот-вот должна была окончиться, москвичи, воротившиеся на пепелище, хлопотливо, как муравьи, заново обустраивали сожженную столицу. Но еще долго она чернела обгорелыми стенами и зияла пустырями.

Однако время шло, раны старой столицы рубцевались, и даже выяснилось, согласно мнению одного из грибоедовских героев, что “пожар способствовал ей много к украшенью”. В том, что касается дома на Тверской, это, несомненно, верно. К 1817 году стараниями славного архитектора Менеласа, а по другим сведениям – Жилярди, зодчего не менее славного, дворец приобрел примерно тот вид, который привычен нам сегодня. Главное здание, соединившись с флигелями, полукругом замкнуло парадный двор, отгороженный по линии улицы узорной решеткой. В северном флигеле расположилась домовая церковь. Восьмиколонный портик придал дворцу торжественность и некоторую величавость, не нарушая, однако, уюта частного жилища. Наконец, въезд на парадный двор увенчали таинственные, неизвестные науке звери, которых московская молва признала за “львов на воротах”.

Москва суетилась, шумела, торговала, праздновала, наверстывала, словом – жила. Что за прелестная, завораживающе зримая картинка уличной жизни начала XIX века, точно легкая зарисовка пером, набросана в “Евгении Онегине”!

...вот уж по Тверской
Возок несется сквозь ухабы,
Мелькают мимо будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах.

Со смертью супруга в 1818 году Мария Григорьевна более в сем доме жить не захотела, уехала за границу, а по возвращении поселилась в Петербурге. Дворец опустел.

“Два вола, впряженные в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. “Откуда вы?” – спросил я их. “Из Тегерана”. – “Что вы везете?” – “Грибоеда”. Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис”. Так описал А.С.Пушкин свою последнюю встречу с Грибоедовым в “Путешествии в Арзрум во время похода 1829 года”. А за несколько дней до этой встречи на Военно-Грузинской дороге Пушкин встретил персидского принца Хозрева Мирзу. Шах отправил одного из своих семидесяти сыновей в Петербург уладить этот небольшой дипломатический скандал. Принц вез драгоценный алмаз “Надир Шах” – плату за убийство.

В обеих столицах принца приняли едва ли не восторженно. Он был как ожившая сказка Шехеразады. В Москве не знали, где и поместить восточную диковину. Петровский замок сочтен был, видимо, недостаточно роскошным. Умы кипели. Мнения сталкивались. Наконец выход был найден. Принца решено было поселить во дворце Разумовских, что на Тверской. Обливаясь потом от спешки и июльской жары, трудились в необитаемом дворце штукатуры, плотники, драпировщики. Встреча готовилась с размахом, истинно московским. Хозрев Мирза результатом произведенных работ, а также приемом остался весьма доволен.

О Грибоедове было забыто.

В 1831 году дом на Тверской был нанят для Английского клуба, существовавшего в Москве с конца XVIII века. Устав клуба был строг и состоял из 32 статей, со временем пополнившихся. Число членов было ограничено, и далеко не всякий, даже принадлежавший к знатнейшей фамилии, мог быть в оные принят. Каждая кандидатура рассматривалась особо и утверждалась баллотировкой. Если количество черных шаров, опущенных в специальный ящик, носимый по комнатам клуба служителем, превосходило количество белых, кандидат считался забаллотированным и более вступить в клуб не мог никогда (исключений за всю историю Английского клуба были единицы). Дамы в клуб не допускались, даже в качестве гостей. Очередь ожидающих баллотировки на освободившееся место в клубе доходила до 2000 человек и растягивалась на годы. Подчас заботливые родители записывали дитя в очередь еще в младенчестве, как, бывало, в гвардейские полки. Дитя росло, очередь подвигалась. Умному человеку кичиться привилегиями не пристало, но и лишиться их всякому обидно.

Долгое время клуб кочевал, сменив в Москве множество домов. А с 1831 года осел прочно и в доме на Тверской пребывал до самого рокового 1917 года.

Однако вернемся на два года назад, когда клуб еще не переехал на Тверскую. По странной случайности Пушкин стал членом Английского клуба в год смерти Грибоедова, 20 марта 1829 года. В день избрания он, по традиции, в клубе не присутствовал, а был в гостях в доме А.Я.Булгакова, впоследствии московского почтдиректора. Разговор шел общий. Говорили и о недавней гибели Грибоедова в Тегеране. Может быть, тогда и подумал Пушкин о том, что надо было бы написать биографию Грибоедова. “Но замечательные люди, – сетует он, – исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны...”

Итак, свершив новое переселение, Английский клуб ожидал своих членов на Тверской. Их список всегда пестрел громкими именами, и, что замечательно, клуб всегда был связан с литературой. Или, может, литература с ним? В разное время членами клуба состояли Иван Иванович Дмитриев, Петр Андреевич Вяземский, Василий Львович и Сергей Львович Пушкины, Петр Яковлевич Чаадаев, Николай Михайлович Карамзин, Николай Михайлович Языков, Евгений Абрамович Баратынский, Денис Васильевич Давыдов... Подчас друзья, поздравляя вновь принятых, вспоминали в шутку грибоедовское: “...всё Английского клоба старинный, верный член до гроба”. Или даже: “Шумим, братец, шумим”. Английский клуб нередко становился мишенью колких шуток. Вот и Александр Сергеевич Пушкин завез своего путешествующего Онегина в Москву, в Английский клуб, где “безмолвно в думу погружен, о кашах пренья слышит он”. И все же, все же... в той самой строфе “Путешествия Онегина” Пушкин говорит о клубе: “Народных заседаний проба”. Если здесь и содержится ирония, то уж во всяком случае обоюдоострая: и по отношению к клубу, и по отношению к “народным заседаниям”.

Но что ни говори, как ни остри, а это был зародыш общественного мнения. Даже Николай I интересовался, что говорят в Английском клубе о действиях правительства. И если два таких бесспорно выдающихся ума, как Михаил Федорович Орлов, талантливый экономист, декабрист, уцелевший по счастливой случайности, и Петр Яковлевич Чаадаев, один из оригинальнейших русских философов, езжали в клуб, чтобы подышать относительно вольным воздухом и найти достойных собеседников, пусть и немногочисленных, то отдадим клубу должное.

Чаадаева, например, которого чуть ли не насильно привез в клуб знаменитый тогда врач, эта перемена обстановки не просто вывела из глубокого одиночества и затворничества, но в прямом смысле спасла от душевного кризиса.

Что же до “прений о кашах”, то в клубных комнатах и в самом деле нередко и весьма горячо обсуждались гастрономические проблемы. Клуб вообще относился к поварскому искусству с чрезвычайным вниманием. Поваров нанимали едва ли не более придирчиво, чем принимали новых членов. Зато и обеды в клубе славились по всей Москве! Среда и суббота – священные дни совместных трапез. Забавно, что даже сохранившиеся меню клуба вызывают литературные ассоциации. Вот, например, перечень сыров. Пармезан. “С пармазаном макарони” Александр Сергеевич рекомендовал заказать, буде окажетесь в Твери. Лимбургский. “Меж сыром лимбургским живым и ананасом золотым” – опять “Евгений Онегин”.

А вместе с героями “Войны и мира” и “Анны Карениной” мы можем попасть и на торжественный обед-чествование, и в “умную” комнату, которую иногда называли “говорильней”. И пусть первая сцена из “Войны и мира” происходила не здесь, а в доме князя Гагарина на углу Петровки и Страстного бульвара, где помещался тогда клуб, – но ведь традиции и протокол сохранялись незыблемо.

Из “умной” комнаты можно было попасть в длинный сводчатый зал, “залу” по-старинному, с колоннами и расписным потолком. Зала была уставлена книжными шкафами, на длинных столах лежали газеты и журналы, русские и европейские. Библиотека клуба считалась лучшей в России. В уставе клуба были даже правила касательно пользования библиотекой, и правила те были строгие. Устав, к примеру, разговаривать в библиотеке воспрещал, дабы не мешать читающим. А за унесенные домой, хотя бы и на время, свежие газеты полагался штраф.

Но не во всем клубе царила атмосфера академическая, было место и для страстей человеческих: карточная игра шла и по маленькой, и средней руки, а к полуночи съезжались игроки серьезные.

Тут можно было просадить и тысячи, и проиграться в пух. Комнату эту, для крупных игроков, прозвали не без трепета адской.

А что же дамы? Неужто так и остались обездоленными? Отнюдь. В особо высокоторжественные дни, когда монархи российские приезжали короноваться в Москву, двор дома на Тверской застраивался деревянными трибунами до самой решетки со львами. На трибуны допускаемы были гости, в том числе дамы и дети из семейств членов клуба, дабы не лишить и их счастия созерцать кортеж государя-императора, когда из путевого Петровского дворца процессия направлялась в Кремль. Кортеж проезжал, и – неслыханная вольность! – дам приглашали внутрь дома на торжественный завтрак и даже дозволяли осмотреть некоторые залы (но не все!) и сад. Праздник ведь и всегда отличается от будней некоторой экстравагантностью. (Впрочем, таких дней за всю историю клуба было всего три: в 1856 году при коронации Александра II, в 1883 – на коронацию Александра III, и в 1896 – Николая II.)

Как раз в 1856 году Мария Григорьевна Разумовская была еще жива и, несмотря на свои 84 года, не утратила живости, веселости, а женское обаяние не изменило ей до конца дней. Накануне коронации она помчалась (именно помчалась, поражая более молодых, но менее резвых современников) в Париж – накупить платьев по самой последней парижской моде, чтобы на коронационных торжествах не ударить лицом в грязь.

Этот по-своему романтический поступок был, может быть, одним из последних отголосков романтической эпохи XIX века.

 

Владельцы бывшего дворца Разумовских менялись, но клуб оставался. Времена меж тем наступали прагматические: капитализм на пороге. Клубу, чтобы поправить свои дела, да и просто выжить, приходилось идти на многие уступки: например, увеличить плату за членский билет, отменить один из общих клубных обедов, оставив только субботний. Потом пришлось и сдавать в аренду часть клубных помещений: под магазин сыров, под магазин дамских шляп... Новая эпоха едва не доконала шедевр, созданный эпохой ушедшей. Дело в том, что последнему владельцу показалось, что парадный двор – это всего лишь пустующий участок дорогой земли, и он решил возвести на нем четырехэтажный доходный дом, где можно будет сдавать квартиры. К счастью, проект лопнул как мыльный пузырь – не без усилий самого Английского клуба, в знак протеста покинувшего на некоторое время насиженное место. Чтобы избежать в дальнейшем подобного произвола, клуб выкупил часть здания в свою собственность. Но... деньги были нужны все равно – и в начале века уже двадцатого, в 1912 году, от флигеля до флигеля вытягиваются одноэтажные торговые ряды со всякой всячиной. Знаменитая решетка пошла с молотка, как и часть львиной стаи. Угроза строительства многоэтажного доходного дома черной тенью маячила на горизонте. Но и внутри благообразие дома было нарушено: в левом крыле среди прочих арендаторов приютился синематограф – дитя нового времени. А в 1916 году – и кабаре, по своему характеру... ну не вполне comm il faut. Жадное время терзало дом, как голодный хищник.

Но подобно тому, как благородный человек и в худых обстоятельствах сохраняет свое благородство, так дом в годы Первой мировой войны словно распрямился и, забыв об убытках и недостатке средств, отдал свои парадные, драгоценные по красоте залы под военный госпиталь.

Грянул февраль 1917 года. Всего несколько месяцев вновь слышали старые стены политические дебаты. А началось с того, что сюда приехал из Петрограда А.Ф.Керенский, тогда министр юстиции Временного правительства, и выступал прямо с поезда, усталый от речей и шквала событий.

Октябрь 17-го сразу принес ту разруху, причины которой с научной трезвостью обрисовал у Булгакова профессор Преображенский. Революционная милиция, ненадолго поселившаяся во дворце, внесла свою лепту: рушились парковые вазы, калечилась мебель. После милиции в разваливающемся особняке ютились разнообразные организации и лица, как имеющие отношение к культуре, так и не имеющие к ней никакого отношения.

Что сталось с членами Английского клуба, их родными и друзьями, хорошо известно опять же из литературы, художественной и мемуарной. Иные не уцелели в годы революции и Гражданской войны, иные подались в Крым, а потом – через Босфор – в малогостеприимную Турцию. Некоторые оказались в прекрасной Франции, чтобы в городе Париже сесть за баранку такси или жить случайными пособиями.

Английский клуб, как и вся потерянная Россия, сделался для них миражом. Россия же принялась строить новую жизнь.

Пожалуй, решение сделать во дворце Музей Революции в каком-то смысле спасло старинное здание. Правда, в пафосе строительства новой жизни, как будто революционной лихой шашкой, обрубили оба флигеля, оставив их несколько куцыми, а парадный двор гораздо менее обширным. Зато снесли торговые ряды и вернули решетку и часть львов.

Убранство старинных зал, конечно, не соответствовало экспонатам нового музея: пулеметам, бескозыркам, красноармейским шлемам с красной звездой, портретам участников революционных событий. Тогда то, что уцелело – роспись и лепнину, задрапировали, закрыли стендами (если их не постигла худшая участь). Еще и сейчас высокий стенд закрывает огромный старинный камин, возле которого когда-то отогревался Петр Яковлевич Чаадаев и дремали клубные старички. Двор украсили две пушки, а после провала путча 1991 года во дворе музея несколько лет красовался обгоревший троллейбус, участник тогдашних стычек на улицах Москвы. У каждого времени свои приметы.

И вот, пользуясь правами всепроникающего воображения, останемся ненадолго после концерта и пройдем по опустевшему зданию – ведь мы можем невидимкой проскользнуть мимо бдительного охранника и выйти не через запертые двери, а напрямик – сквозь стену.

Длинный отреставрированный зал в сумерках словно снова подернулся патиной времени. Высокие шкафы, сквозь стекла которых виднеются солидные кожаные, тисненые тусклым золотом корешки книг – остатки клубной библиотеки, а может, и других старых и разоренных библиотек. Уютные столики для чтения, белеющие у стен бюсты, ломберные столы в соседней гостиной...

Сквозь высокие окна проникает свет угасающего дня. Сумерки сочатся через комнаты, как протекающее время, смешиваясь с тихими звуками музыки, сегодняшней и давно отлетевшей. Тень сумерек, тень времени, тень музыки... Может, это обволакивает нас неосязаемая душа дома?